Что я помню...

Первый день войны

Июнь в 1941 году выдался очень холодный, поэтому на лето к дедушке и бабушке меня отвезли позднее обычного — не раньше 15 июня, но вскоре потеплело. И потому-то воскресенье 22 июня — это был для меня по существу первый дачный день. Утром в Заветах Ильича в большом дедовском доме собралась вся многочисленная тихомировская семья: приехали мои родители, приехали работающие в Москве дяди и тети. Кто-то из них уже жил здесь с детьми, но дети были или старше меня, или совсем маленькие, мои же ровесники жили не здесь, но совсем близко и тоже в большом доме, и там было много дачников с детьми — моими приятелями. Компания была большая, честно сказать — не всегда дружная, но для меня единственная. Поэтому, оставив родителей, я побежала туда — там всегда было интересно. И игра была новая — литературное лото. В доме был ламповый радиоприемник, и вдруг мы слышим по радио объявление, что через несколько минут будет выступать Нарком иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов. Я скорее побежала домой сказать об этом всем своим родственникам. У нас такого приемника в доме не было, потому все поспешили к соседям — послушать выступление. Вот так мы и узнали о начале войны, о том, что началась война. Новость, как сейчас можно предположить, была и неожиданная, и предполагаемая, предчувствуемая, но, как в этот момент говорили (и надеялись) вокруг меня взрослые — война не может быть долгой, потому что немецкие рабочие не захотят воевать с СССР, поднимется революция, а это означает скорый конец Гитлеру. Вот так запомнились мне эти рассуждения. А среди этих взрослых — родных и знакомых — были и те, которые потом прошли через всю войну до конца, были и те, которые вернулись с фронта инвалидами (хорошо помню слепого дядю Володю), но также были и те, которые вообще не вернулись — как младший брат моего отца Петя (летчик, он погиб в конце апреля 1945 года), как муж одной из моих теток (он погиб около Харькова, кажется, в 1942 или 1943 году) или как один из соседских родственников.

Но это было потом. А сейчас, вернувшись домой на дачу, я обратила внимание на газету, которую кто- то привез из Москвы. В те времена издавалась газета, целиком посвященная фотоснимкам — она так и называлась «Иллюстрированная газета» — «ИГ». И в этой газете было много фотографий лондонских домов, разбитых немецкими бомбами — большие коробки из голых стен с зияющими пустыми окнами. Я сразу же представила себе, что теперь так ужасно будет выглядеть Москва, и стала горько плакать. Родные кинулись меня успокаивать и утешать — так с Москвой никогда не будет.

* * *

Бомбежки начались в Москве через месяц, в конце июля 1941 года. Приехав в Москву из эвакуации в июле 1942 года, я увидела два таких дома: один недалеко от нашего дома, в Проточном переулке, и другой — на Арбате, здание театра Вахтангова. Это был тот единственный случай, когда бомба пробила туннель метро между двумя станциями старой линии — Смоленской и Арбатской. Метро использовалось как бомбоубежище, и в ту ночь в туннеле погибла наша соседка по квартире тетя Вася.

Бомбежек я не переживала — лето 1941 года и часть 1942 года я провела в Заветах Ильича под Москвой. С середины 1942 года бомбежек в Москве, наверное, действительно уже не было, помню, что только один или два раза во время тревоги мы спустились ночью в подвал нашего семиэтажного дома. В метро меня никогда не водили.

* * *

После воскресенья 22 июня в Заветах началась военная жизнь.

У моего двоюродного брата (он был на два года меня старше) было ответственное общественное поручение. Узнав в конторе поселка, что в Москве объявлена тревога, он должен был на велосипеде объехать все дома и сообщить об этом всем дачникам (радиоприемники — даже если они водились в доме — были вскоре реквизированы). На дачных участках — и на нашем тоже — были вырыты наподобие землянок бомбоубежища — метра три глубиной, прикрытые досками и дерном (?), с глиняными ступеньками и широким уступом по образцу лавки. Я спустилась туда только раз — посмотреть! Впрочем, никто туда не ходил — ходить туда было невозможно (дожди очень скоро размыли всю глину ), да и незачем — фашистские самолеты до нас не долетали. Но каждый вечер все население нашего дома выходило на открытую лужайку участка — посмотреть в сторону Москвы — нет ли зарева, и чтобы понять — сильно ли бомбили, много ли пожаров.

На даче я жила все лето. В конце августа мы с мамой уехали в эвакуацию от бомбежек — ведь мама была в метро недалеко от погибшей там соседки тети Васи. Но сознание военного времени в нас жило крепко. По дороге поздно вечером вдруг на чистом ясном небе мы увидели яркие всполохи, и стало очень тревожно: неужели и тут бьют зенитки, неужели и тут бомбежка? Но местные жители нас успокоили: это только зарницы — «отблески молний дальней грозы», они всегда в августе бывают. Мы поселились в поселке Заречье — недалеко от города Кинешмы, на другом берегу Волги. Там я пошла в третий класс и, в отличие от московских детей, не пропустила этот учебный год. Мы прожили здесь до июля 1942 года и вернулись в Москву как раз к новому немецкому наступлению.

Последний день войны. Конец войны

Собственно, задолго до 8-9 мая 1945 года мы уже жили предвкушением этого дня. Все начиналось с салютов. Первым был салют по случаю освобождения Курска и Белгорода. Над затемненной Москвой победоносно громыхали орудия, небо прошивали не только лучи прожекторов, но и прерывистые ярко-красные автоматные очереди. Правда, такая красота была только на первом салюте и в последний раз, потом эти линии так называемых трассирующих пуль отменили, говорили, что они небезопасны для московских жителей: ведь все выходили из дома, чтобы посмотреть. А вечером мы нетерпеливо ждали, что сообщит в последних известиях «радиоточка» о новом приказе Главнокомандующего: какой именно фронт отличился, какой город освободили и какой будет салют — сколько залпов и из скольких орудий. И теперь мы изучали географию с востока на запад — по очередному освобожденному городу. Вот так и приближался этот последний день. Победа была уже наша — очень трудная, но наша! Но когда же конец войны?!

Для москвичей знаком приближающегося, долгожданного конца войны были не только победы, не только салюты — таким доказательством была и отмена с 30 апреля (или с первого мая?) затемнения. До этого всю войну каждое окно освещенной комнаты было закрыто, заслонено, завешано, по ночам не должно было быть ни единой светлой щелочки (если правильно помню, на улицах светили какие-то синие фонари или только фары на автомашинах?). Весть об отмене затемнения принес с работы отец и первое, что сделал, как и многие другие в Москве — он начал срывать с окна «затемнение» — у нас это была плотная штора из черной бумаги — хотя, как мне кажется, официально разрешение еще не было обнародовано.

Первые дни мая были лишь взволнованным нетерпеливым ожиданием — когда же? вот-вот? или уже? Мама моей школьной приятельницы работала в очень важном авиационно-военном ведомстве — оно размещалось в бывшем дворце в Петровском парке, и мы с Наташей помчались туда, к самому верному источнику, чтобы получить подтверждение — да, война окончилась, войне конец. Как помнится, так тогда и говорили о главном — войне конец! Наша победа была уже пережита и прожита раньше!

Вечером у нас в квартире — недалеко от Кремля и от здания Ленинской библиотеки — собрались наши родные — и гражданские, и оказавшиеся в Москве военные. Собрались именно «в шесть часов после войны» — что уже довольно давно было всеобщим желанием и призывом. Больше всего хотелось выйти на Красную площадь, но пробиться туда не было никакой возможности — и площадь, и все улицы и переулки, все подходы к ней заполняла восторженная и счастливая, со слезами на глазах толпа — все поздравляли друг друга, обнимали и качали на руках военных: воодушевление победой на какое-то время заглушало горе потерь. Потом эту радость можно было еще много раз переживать в кино, на еженедельной кинохронике. Телевизоров тогда еще не было.

Татьяна Сергеевна Тихомирова (доцент, к.ф.н.)